Об этом

[Коголь Виталий]

Как давно это было? Вопрос риторический, если рассматривать его с позиции для кого именно, и вполне конкретный для меня. Если брать этот временной промежуток с момента возникновения нашей вселенной, то можно с уверенностью сказать, что все произошло именно в этот момент, то есть вот прямо сейчас, когда вы читаете эти буквы, а если посмотреть со стороны мною прожитых лет, то это было достаточно давно, мне тогда было 14 лет, вот и считайте. А что же такого тогда произошло? А собственно ничего значительного – не летело по небу никаких комет, поля не выжигал суховей, ни потопов, ни землетрясений, ни каких-либо еще апокалипсисов, был обыкновенный апрельский солнечный день, и была обыкновенная большая перемена, в очень обыкновенной советской школе. Повседневная ученическая суета, переливалась многоголосьем по всему классу, каждый был чем-то занят, кто списывал домашку, кто-то бил кого-то «Географией» по голове, еще один нарисовал на школьной доске мелом большую мишень, и отойдя на несколько шагов, швырял в нее мокрую, пахнущую кислятиной тряпку, показывая чудеса снайперского искусства, а остальные, впрочем, они тоже были заняты, и дела у них были не менее важные чем у первых. Занят был и я. Чем? Сейчас уже точно не вспомню. Я помню только, что класс был залит солнечным светом, за окном звонко текло с крыш, а я стою с парой приятелей на «Камчатке», и о чем-то мы беседовали, о чем-то важном, для нас тогда. Но это важное, перестало таковым быть уже через минуту, как странно порой бывает, что-то важное заменяется более важным, и становится неважным, так случилось и тогда, потому что откуда-то сбоку, как чертик из табакерки, появился он. Это был мой одноклассник, и в нем также не было ничего особенного, мы знали друг друга с первого класса, и не сказать, что мы дружили, но собственно никогда и не ссорились, в общем он олицетворял собой одноклассника в прямом смысле этого слова.

«Смотрите что у меня есть», - с этими словами Васька лезет в карман своих брюк, и достав оттуда потрепанную пачку каких-то карточек, небрежно бросает ее на разрисованную парту перед нами. Те рассыпаются небрежным веером, и мы вокруг онемели от увиденного. Рассеянные по всему классу ученики, словно почувствовав, что возле нас что-то происходит, что-то грандиозное и из ряда вон выходящее, то что нельзя пропустить ни в коем случае, иначе… иначе «что жил все зря», стремглав бросились к «нашей» парте, и вокруг нее моментально образовался, живой клубок из синих пиджаков и черных фартуков. И каждый, кто вновь вплетался в этот клубок, тут же немел, у него открывался от удивления рот, и округлялись глаза.
На голубоватой поверхности школьной парты, пред нашими пораженными взорами, лежали порнографические фотографии. Это были не самые качественные картинки, более того, они были пересняты ни один десяток, а может даже и не одну сотню раз, и перепечатаны в домашних условиях, «подпольно» чтобы никто не увидел, и далеко не профессионалами своего дела. Что-то мутное, с длинными белыми и черными царапинами и кучей фотографической пыли, на каких-то был задран контраст, на других не было резкости, на третьих вообще не понятно было что там изображено. Большинство из них были порнографическими картами, причем из разных колод. Тузы, восьмерки, дамы и шестерки – все в разнобой. Но это не имело значения, почти с каждой картинки, на нас «смотрел» сочный, блестящий член, и черная бездна волос, небритого влагалища. Женщины с сальными взглядами в упор, и похотливые жеребцы, делающие вид на камеру, что их имеют. Волосатые подмышки, лоснящиеся тела, все настолько вульгарно, пошло и откровенно натуралистично, что мне показалось что я почувствовал запах их пота. «Итальянцы», почему-то пронеслось в моей голове. Почему? Не знаю, я ничего не имею против итальянцев, так получилось, само собой. И эти карточки… Это было для нас всех откровением. Воспитанные пуританскими взглядами, когда половой процесс оплодотворения изучается на пестиках и тычинках, когда самый сексуальный урок в анатомии, строение мальчиков и девочек, задавался нам на дом, на самостоятельное изучение, а такой школьный предмет как «Этика», рассматривал только то что, рано или поздно мы обзаведемся семьей, и в этой семье нужно вести себя подобающим образом… а тут… перед нами сочный и твердый хуй…

Васька с видом Самсона, который только что разорвал пасть писающему мальчику, протягивает руку к одной из этих карточек. Он берет в руки что-то для меня непонятное, я никак не могу разобрать что на ней изображено, вижу только, что это туз треф, а дальше мешанина черных и белых пятен. «Что здесь делают люди?», - произносит он, и не дожидаясь нашего ответа, отвечает сам: «Правильно – ебутся». Он бросает эту карточку на стол, и та тут же исчезает в чьих-то быстрых и жадных руках. А я стою ошарашено, не понимая – но позвольте… как… где… где там весь этот процесс? Я не понимаю… я не рассмотрел… а дальше как по команде, со всех сторон к карточкам потянулись руки подростков, хватающие цепкими пальцами только что явленное откровение. А Васька с ужасом наблюдая, как тает на глазах его сокровище, кричит и вырывает эти карточки из «голодных» рук, распихивая по своим карманам, от чего те, и без того изрядно потрепанные, мнутся и треплются еще больше…
Парта в миг опустела, а еще через несколько секунд опустели и руки моих одноклассников. Васька осторожно пятясь от нас, запыхавшись кричит: «Вы что, придурки? Я же вам по секрету! А вы… да ну вас!». Он разворачивается и быстро идет к дверям, а за ним вереницей потянулся ручеек из учеников: «Вась, ну покажи. Ну пожалуйста. Ну мы будем смотреть из твоих рук. Ну пожалуйста, мы не будем трогать. Ну Вась… Ну Ваааааааась…».
Васька выскакивает в школьный коридор, уводя за собой шлейф страждущих зрелищ. Я остаюсь на месте… я не могу двигаться… что-то произошло в этот момент, что-то грандиозное, сравнимое с потерей невинности.
В то время мы не знали о существовании Интернета, а если сказать точнее, то Интернета тогда еще не было. Да что Интернета, о компьютерах мы тогда еще и не слыхивали, и к слову, о калькуляторах тоже. Я из того поколения, которое умножало и делило в столбик, на отдельном листочке, даже помнится был какой-то урок, на котором нас учили считать на счетах, этакий бесхитростный деревянный прямоугольник с натянутой стальной проволокой, на которую были нанизаны, такие же деревянные костяшки. И единственным источником информации, для нас становилась улица, и компания, и от того какая эта компания была, благополучная или не очень, такой степенью достоверности фактов, ты и обладал.
Моя же компания, была в точности по Ницше (маленькое общество, для меня предпочтительнее большого), я и мой закадычный друг, такой же тюфяк и слюнтяй, как и я сам. Мы жили в мире грез, и выдуманных идеалов, я почерпнутых из книг, а он из моих рассказов о книгах. Его единственной прочитанной книгой в жизни, стал «Гобсек», парадокс, но именно эту книгу я так и не прочитал из всей школьной программы. Но нам было комфортно – мы возводили всех девушек до вершин благородных дам, прелестных фрейлин, и утончённых нимф, и были в своих мечтах с ними учтивы, галантны и щепетильны. А тут… Большой, упругий и сочный ХУЙ… Нельзя же так с благородной дамой, ну нельзя же этим и в нее… Нет… поймите меня правильно. Мы не были настолько целомудренны и девственно стерильны, кое-что мы конечно же знали, от других, из неблагополучных компаний, с которыми так или иначе мы иногда контактировали. Знали, что существует такой процесс между мужчиной и женщиной, и что он происходит при помощи гениталий, но… простите… на этих картинках не было гениталий, там были именно пизда и большой, упругий и сочный хуй! Мир перевернулся. Он показал свой оскал, вместо обольстительно нежной улыбки. В ушах звучал голос Васьки: «Ебутся! Ебутся! Ебутся!»…
Но при все при этом, странное щекочущее чувство, затеплилось в низу живота, чувство от которого золотистые мурашки, побежали по позвоночнику, заставляя топорщится еще юношеский пушок. Двоякое чувство – мерзко и приятно…
Прозвенел звонок. Все стали собираться в класс, и рассаживаться по партам, направился и я к своей, которая стояла у окна, самая последняя, самая крайняя, самая любимая и недосягаемая для взглядов учителей.
Последним в класс вошел уже знакомый вам Васька, и как бы предвосхищая всеобщие мольбы о чуде, громко сказал: «Все! Нету у меня ничего! Все отдал! Отдал тому, кто мне это дал!», - и он демонстративно распахнул полы своего пиджака, и вывернул все карманы. «Довольны? Достали уже!». Все с обреченным стоном вздохнули, и не было сильнее скорби в этом вздохе, даже когда хоронили Брежнева, и все фабрики, заводы и тепловозы гудели, в знак прощания с великим генсеком, так вот даже этот звук, казался радостным хоралом, по сравнению с тем звуком скорби, наполнившим класс, после слов виновника всеобщей будоражности. Его провожали завистливыми взглядами, он держал в руках несметное сокровище, он был владельцем сокровенных знаний, пускай на время, но все же… а он… как ни странно, но он шел ко мне, хотя сидел обычно за второй партой на моем же ряду. Поравнявшись со мной, Васька сел на пустующий рядом стул, и косясь по сторонам, не наблюдает ли за ним кто, заговорчески прошептал: «На, это тебе. После урока заберу». Он подвинул ко мне какой-то учебник в обглоданной коричневой обложке, затем подмигнул, и сказал: «Ей не больше пятнадцати лет. Она такая же как мы». Васька улыбнулся, и встав со стула, пританцовывая, направился к своему месту.
А я… я почти не дыша, осторожно, открываю учебник по геометрии, в том месте где странички заметно топорщатся, и не прилегают плотно друг к другу, и из недр гипотенуз, арктангенсов, и тупых углов, выскальзывает прямоугольный листик картона, который легко шелестя ложится прямо передо мной…
…Полутемная комната. На заднем плане окно, и льющийся солнечный свет. Свет проходит полосками тонких и широких лучей, и случайные пылинки искрятся в них манящими светлячками. Справа, также на заднем плане, часть эмалированного таза на грубом табурете, большой белый кувшин стоит на полу, рядом с небрежно брошенным полотенцем. Слева изголовье железной кровати, с тускло поблескивающими металлическими шарами и прутьями, уголок белоснежной простыни, безжизненно свисает, выбившись из-под стеганного, лоскутного одеяла. А посреди комнаты, стоит она. Да, он был прав – ей не больше пятнадцати, и она божественно красива. Она стоит полубоком, почти в профиль. Ее светло-русые длинные волосы небрежно разметались по алебастрово-белым плечам, и изогнутой спинке. Ее почти прозрачные глаза, смотрят в сторону, в никуда, в пустоту темного угла за кроватью, аккуратный носик, подчеркивается контровым светом, тонкой светящейся линией, пухлые приоткрытые губки, длинная шея, высокая девичья грудь, с возбужденными сосками, небольшая темная полоска, указывающая на впадинку чуть обозначенного пресса девичьего животика, и легкий, едва заметный, светло-русый пушок на лобке. Упругая, аккуратная попка, отставлена так, что ее контур вместе с изгибом спины, образовывает идеальную букву «S». Девушка запечатлена в тот момент, когда стягивает с себя коротенькие панталончики с завязочками. Нет, не стринги, не трусики «Танго», таких тогда не было, а именно панталончики… И это настолько естественно, словно ты подглядываешь за ней через замочную скважину. И это настолько прекрасно, что я позабыл обо всем на свете.
Я созерцаю богиню. Я впитываю в себя ее образ. Я запоминаю для себя икону. Проваливаюсь в это изображение юной нимфы, и чувствую ее горячее дыхание на своей шее, я ощущаю запах ее тела. Полутемная комната, с нехитрым убранством, становится райским уголком для заблудшей и страждущей души, тем местом где можно обрести просветление, и счастье. И это изображение, не было картой, на нем не стояло клеймо червей, или пик, оно было чисто и не запятнано. Но самое главное, это то, что эта девушка стояла так, только для меня. На сорок пять минут урока, и всю оставшуюся жизнь, она была только моей.
Весь урок прошел мимо. Спросите меня, что это был за урок, и я отвечу – это был урок, когда я познал счастье. Я был влюблен… безнадежно, беспрекословно, обреченно влюблен…
Может быть, для всего этого понадобился контраст, когда на мою голову обрушилась лавина сальной порнографии, и лишь затем я узрел, образ чистого ангела, столь непорочный, и в тоже время столь интимный, что мне просто ничего не оставалось, как только влюбиться в него. Может быть и так, но этот образ я пронес через всю жизнь. И даже сейчас, мне не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть ее. Нет, я даже не пытался повторить эту фотографию, переписывать икону, для меня святотатство. И я больше чем уверен, что именно эта фотография, не пережила больше одного года. Она исчезла, затертая, замызганная, забрызганная спермой и слюной своих временных хозяев. Но в моей душе, она продолжает жить, такой же чистой и непорочной….